Часы без стрелок - Страница 56

Хотя он почти никогда не пускал в ход розги, советы Джонни, пока тот не вырос, он давал, не скупясь. Его очень тревожило увлечение Джонни большевиками, Сэмуэлем Лэйбовицем и радикальными идеями вообще. Он утешал себя, что Джонни еще молод, что он в полузащите футбольной команды университета Джорджии и что молодая дурь пройдет, когда жизнь вступит в свои права. Конечно, молодость Джонни совсем не была похожа на молодость самого судьи, пронесшуюся в вихре вальса, в пении и танцах, юность молодого льва Цветущей Ветки, который ухаживал за мисс Мисси и добился ее руки. Он мог бы, конечно, сказать:

Кассий так худощав и голоден на вид:
Он слишком много думает; опасны
Такие люди, —

но не разрешил себе подобных мыслей, даже в бреду он не стал бы говорить, что Джонни может быть кому-нибудь опасен.

Как-то раз, вскоре после того, как Джонни вступил в адвокатскую фирму, судья ему сказал:

— Послушай, Джонни, я не раз замечал, когда человек уж слишком печется об униженных, он сам идет вниз, на самое дно.

Джонни только пожал плечами.

— Когда я начинал адвокатскую практику, я не был богатым сынком, как ты… — Судья заметил, что на лицо Джонни легла сердитая тень, но не унимался: — Я не любил брать даровые судебные дела, которые вынуждены вести бедные начинающие адвокаты. Практика моя росла, и скоро я смог защищать клиентов, плативших мне высокий гонорар. Я всегда думал о том, как бы заработать либо большой гонорар, либо политический престиж.

— Ну, я не такой адвокат, — сказал Джонни.

— Я не настаиваю, чтобы ты мне подражал, — покривил душою судья. — Но в одном я был тверд: я ни разу не защищал жулика. Я сразу вижу, когда клиент лжет, и за такое дело не возьмусь, хоть ты меня озолоти! У меня отличный нюх на этот счет. Помнишь тот случай, когда человек убил жену клюшкой для гольфа в загородном клубе? Мне сулили царский гонорар, но я от него отказался.

— Насколько я помню, там были свидетели убийства.

— Джонни, талантливый адвокат всегда сумеет сбить с толку любого свидетеля, убедить присяжных, что свидетеля не было там, где, по его словам, он был, и поэтому он не мог видеть того, что видел. И все же я отказался вести это дело и многие подобные дела. Я никогда не брался за дела, которые дурно пахнут, каким бы заманчивым ни был гонорар.

Джонни улыбался так же иронически, как на карточке.

— Как это благородно с твоей стороны!

— Конечно, когда попадается что-нибудь прибыльное и в то же время справедливое, я просто ног не чую от радости. Помнишь, я защищал Миланскую электрокомпанию? Не дельце, а разлюли-малина, и гонорар роскошный!

— А плата за электричество поднялась.

— Нельзя продавать свое первородство за газ и электричество. Когда я был ребенком, у нас их вообще не было. Вечно коптили лампы, и приходилось засыпать уголь в печи. Зато ни от кого не зависели.

Джонни промолчал.

Судья часто убирал его карточку, когда смотреть на родинку становилось слишком больно или когда улыбка сына казалась издевкой над отцом. Фотография лежала в ящике, пока у судьи не менялось настроение или пока ему не становилось слишком тоскливо без портрета сына. Тогда карточка в серебряной рамке снова появлялась на каминной доске, и судья снова любовался маленьким родимым пятнышком и терпеливо вглядывался в неприязненную, прекрасную улыбку.

— Пойми меня правильно, — поучал он в те давние годы Джонни, — я беру прибыльные дела не только ради своей выгоды. — Пожилой опытный адвокат и бывший конгрессмен жаждал добиться хоть какого-то признания от своего молодого сына. Неужели его привычка говорить горькую правду в глаза казалась Джонни просто цинизмом?

Помолчав, Джонни сказал:

— Я вот уже год задаю себе вопрос: отвечаешь ли ты за свои поступки?

Судья густо побагровел.

— Я самый ответственный человек в Милане, в штате и на всем Юге!

Джонни запел на мотив «Боже, храни короля»: «Боже, помилуй наш Юг…»

— Интересно, где бы ты был, если б не я?

— Висел бы как лоскуток на небесной бельевой веревке… — И совсем другим тоном Джонни объяснил: — Я никогда не хотел быть твоим сыном.

Судья, красный от негодования, чуть было не выпалил: «А я всегда хотел, чтобы ты был моим сыном!» Но вместо этого кротко спросил:

— Какой же сын подходит, по-твоему, для такого папаши, как я?

— Ну хотя бы… — Джонни мысленно прикинул подходящих кандидатов. — Вот хотя бы Алекс Сисро… — Тихий смех Джонни вторил басовым раскатам судьи.

— «Мать моя родная, о мать моя родная,» — произнес судья, кашляя и захлебываясь от безудержного смеха.

Алекс Сисро произносил эти стихи каждый материнский день в первой баптистской церкви. Он был хилый, похожий на девчонку, маменькин сынок, и Джонни любил его передразнивать, к радости своего отца и неудовольствию матери.

Неожиданное веселье, отвлекшее собеседников от темы их разговора, длилось недолго. Отец и сын оба обладали чувством юмора, и на них часто нападал смех. Это сходство позволяло судье делать необоснованные выводы, на что падки многие отцы. «Джонни и я больше похожи на братьев, чем на отца с сыном. У нас одинаковая любовь к охоте и рыбной ловле и безошибочное чутье на то, что хорошо и что плохо; я никогда не слышал, чтобы мой сын солгал; у нас одни и те же интересы, одни и те же развлечения». Судья постоянно твердил об этом родстве душ своим приятелям в аптеке Мелона, в суде, в задней комнате кафе «Нью-Йорк» и в парикмахерской. Люди, не видевшие большого сходства между застенчивым молодым Джонни Клэйном и его сумасбродным отцом, вежливо помалкивали. Когда судья, наконец, заметил, что разногласия между ним и сыном все углубляются, он еще больше стал разглагольствовать на излюбленную тему о своей близости с сыном, словно хотел превратить желаемое в реальное.