Часы без стрелок - Страница 2

Мелон, худой и бледный, лежал на столе, стыдясь своей наготы.

— Селезенка сильно увеличена. Вас беспокоили какие-нибудь опухоли или шишки?

— Нет, — сказал Мелон. — Я пытаюсь вспомнить, что я слышал о лейкемии. Помню, в газетах писали о девочке, которой родители устроили елку в сентябре, потому что она скоро должна была умереть. — Мелон с отчаянием всматривался в трещину на оштукатуренном потолке. В соседней приемной плакал ребенок, и его голосок, сдавленный от страха и возмущения, казалось, доносится не откуда-то издалека, а идет изнутри, выражает его собственную муку. Он спросил: — А я умру от этой… лейкемии?

Ответ был ясен, хотя доктор и промолчал. В соседней комнате ребенок издал пронзительный, протяжный крик, который длился чуть не минуту. Осмотр кончился, и Мелон, дрожа, сел на край стола, негодуя на свою слабость. Особенно противны ему были его узкие ступни с выступающими по бокам косточками, и он сразу же натянул серые носки. Доктор мыл руки в углу, и это почему-то показалось Мелону обидным. Он оделся и снова занял место у стола. И когда он сел, приглаживая редкие жесткие волосы, решительно прижав верхней губой дрожащую нижнюю и поглядывая лихорадочно блестящими, испуганными глазами, у него уже был кроткий, отрешенный вид неизлечимого больного.

Доктор снова принялся вертеть разрезной нож, и Мелон, испытывая тайную тревогу, снова не мог отвести от него глаз; движения этих белых рук и ножа, казалось, как-то были связаны с болезнью и вызывали непонятное чувство стыда. Он проглотил слюну и преодолел дрожь в голосе.

— Ну, доктор, скажите, сколько, по-вашему, мне осталось жить?

Доктор впервые посмотрел ему прямо в глаза и уже не отводил взгляда. Потом он перевел его на фотографию жены и двоих мальчишек, стоявшую на столе.

— Мы с вами люди семейные, и я на вашем месте предпочел бы знать правду и привел бы свои дела в порядок.

У Мелона с трудом шевелился язык, но, когда он заговорил, слова прозвучали резко:

— Сколько мне еще осталось жить?

Жужжание мухи и уличный шум только подчеркивали тишину и напряжение, царившие в этой холодной комнате.

— Думаю, что можно рассчитывать на год или месяцев на пятнадцать, трудно сказать наверняка.

Белые руки доктора, покрытые длинными черными волосиками, без устали вертели нож из слоновой кости, и, несмотря на то, что зрелище это казалось Мелону отвратительным, он не мог отвести от него глаз. Он лихорадочно заговорил:

— Странная вещь. До этой зимы я просто страховал свою жизнь. Но нынче взял такой полис, по которому выплачивают пенсию, когда перестаешь работать, — вы, наверно, видели объявления в журналах. После шестидесяти пяти лет и до самой смерти получаешь по двести долларов в месяц. Сейчас это звучит смешно. — Коротко засмеявшись, он добавил: — Страховому обществу надо будет снова перевести мой полис на простое страхование жизни. «Метрополитен» — солидное страховое общество, и я выплачивал взносы почти двадцать лет, правда, с небольшим перерывом во время депрессии, но я погасил задолженность, когда дела наладились. На рекламе этой пенсионной страховки всегда изображается пожилая супружеская пара где-нибудь в теплых краях — во Флориде или в Калифорнии. Но у нас с женой была другая мечта. Нам хотелось приобрести маленький участок земли в штате Мэн или в Вермонте. Прожив всю жизнь на юге, так устаешь от солнца и пекла…

Но вдруг защитная преграда слов рухнула, и, оказавшись лицом к лицу с судьбой, Мелон заплакал. Закрыв лицо большими, изъеденными кислотой руками, он старался подавить душившие его рыдания.

Доктор взглянул на фотографию жены, словно взывая о помощи, и деликатно похлопал Мелона по колену.

— В наш век нельзя отчаиваться. Что ни месяц ученые открывают новые средства против болезней. Быть может, найдется способ побороть пораженные клетки. А покуда мы сделаем все, чтобы продлить вашу жизнь и избавить вас от страданий. В этой болезни есть и своя хорошая сторона, если тут вообще можно говорить о чем-нибудь хорошем: она не очень мучительна. И мы испробуем все, что возможно. Я прошу вас как можно скорее лечь в больницу, мы вам сделаем переливание крови и попробуем полечить рентгеном. Надеюсь, вы почувствуете себя значительно лучше.

Мелон овладел собой и вытер лицо носовым платком. Потом он подышал на стекла очков, протер их и надел на нос.

— Извините, я, видно, ослабел и малость распустился. В больницу я могу пойти хоть сейчас.

Мелон на другой же день отправился в больницу и пролежал там три дня. В первую ночь ему дали снотворное, и ему снились руки доктора Хейдена, игравшие разрезным ножом. Когда он проснулся, он припомнил тот неосознанный стыд, который мучил его накануне, и понял, почему он испытывал в кабинете у доктора тягостное чувство. Ему впервые пришло в голову, что доктор Хейден — еврей. И он вспомнил то, о чем лучше было не вспоминать, нечто настолько мучительное, что об этом просто необходимо было забыть. Это относилось к тому периоду его жизни, когда он учился на втором курсе медицинского института и провалился на экзаменах. Учился он на Севере, и в его группе было много евреев-зубрил. Они поднимали уровень успеваемости так высоко, что рядовому, среднему студенту за ними было не угнаться. Евреи-зубрилы вытеснили Д. Т. Мелона из медицинского института и погубили его врачебную карьеру — ему пришлось пойти в фармацевты. На соседней скамье сидел еврей, по фамилии Леви, который вечно вертел в руках хирургический нож и отвлекал Мелона от слушания лекций. Этот еврей-зубрила получал высшие баллы и по вечерам сидел в библиотеке, пока ее не запирали. Мелону даже подумалось, что и у него тоже подергивалось веко. И когда Мелон сообразил, что доктор Хейден — еврей, ему это вдруг показалось таким важным, что он удивился: почему он раньше об этом не думал? Хейден был его постоянным клиентом и другом, они много лет проработали в одном здании и виделись ежедневно. Как же он мог ничего не заметить? Может быть, его ввело в заблуждение имя доктора — Кеннет Хейл? Мелон уверял себя, что у него нет расовых предрассудков, но когда евреи брали такие чисто англосаксонские, южные имена, это было возмутительно. Он вспомнил, что у детей Хейдена крючковатые носы, вспомнил, что как-то в субботу видел всю семью у входа в синагогу. И теперь, когда доктор Хейден делал обход, Мелон наблюдал за ним с неприязнью, хотя тот много лет был его другом и постоянным покупателем. И дело было даже не в том, что Кеннет Хейл Хейден — еврей, а в том, что он жив-здоров и будет жить, и он и все ему подобные, а вот у Д. Т. Мелона неизлечимая болезнь, от которой он умрет через год или год с четвертью. Мелон часто плакал, когда оставался один. В больнице он много спал и читал детективные романы. Его выписали — селезенка значительно уменьшилась, хотя состав крови почти не изменился. Ему тяжко было думать о месяцах, которые его ждали, и немыслимо представить себе, что он умрет.