Часы без стрелок - Страница 36

— Верили, — начал он, — мне надо сообщить тебе печальную новость…

Кинув взгляд на лицо старого судьи, Верили спросила:

— Кто-нибудь умер? — И когда судья ничего не ответил, стала допытываться: — Сестра Була?

Услышав, что умер Большой Мальчик, она накинула на голову фартук и громко зарыдала.

— И за всю-то его жизнь ему так и не дано было разумения, — причитала она, словно это была самая обидная причина той бессмыслицы, которая надрывала ей душу.

Судья пытался ее утешить, неуклюже похлопывая по спине. Он вернулся в библиотеку, допил свой грог и грог Шермана, который тот не успел докончить, и вышел на крыльце встречать Джестера.

И тут он понял, какое маленькое чудо с ним произошло. Каждое утро, вот уже пятнадцать лет, он с нетерпением дожидался «Миланского курьера», он ждал его в кухне или в библиотеке, и сердце его вздрагивало, когда он слышал, как в почтовый ящик опускают газету, А сегодня, впервые за все эти годы он был так занят, что даже о ней не вспомнил. И старый судья весело захромал вниз по лестнице, чтобы вынуть из ящика «Миланский курьер».

6

Жизнь человека состоит из множества повседневных чудес, и большинства из них мы просто не замечаем. В эти печальные летние дни Мелон заметил одно такое маленькое чудо и был очень удивлен. Каждое утро он просыпался с чувством какого-то неизъяснимого страха. Какая ужасная беда его подстерегает? Что она сулит? Когда придет? Откуда? Стоило ему очнуться, и сознание того, что его ждет, становилось таким мучительным, что он больше не мог лежать; он вставал и принимался бесцельно бродить по передней и кухне, просто бродить, без всякого смысла и цели, словно чего-то ожидал. Но чего? После разговора с судьей он набил морозильник телячьей и говяжьей печенкой. И вот каждое утро, пока электрический свет боролся с зарей, он жарил себе кусок этой злосчастной печенки. Всю жизнь он терпеть не мог печенку, даже от воскресной курицы, из-за которой вечно ссорились дети. И когда печенка, наполнив весь дом удушливой вонью, была готова, Мелон съедал ее до последней омерзительной крошки. Его почему-то утешало, что она ему так омерзительна. Он проглатывал даже жесткие хрящики, которые все люди выплевывают и кладут на край тарелки. Касторка тоже очень невкусная, но она помогает. Нехорошо, что доктор Хейден не прописал ему никаких лекарств, хотя бы и противных, от этой самой… лейкемии. Сказать человеку, что он болен смертельной болезнью и не посоветовать ему никакого лечения! Мелон был возмущен до глубины души. Он был фармацевтом чуть не двадцать лет, выслушивал жалобы и снабжал лекарствами тысячи людей, страдавших запорами, болезнями почек, вынимал соринки из глаз и так далее. Если он видел, что случай слишком сложный, он говорил клиенту, чтобы тот обратился к врачу, но это бывало редко. Мелон считал, что он знает дело не хуже любого практикующего в Милане врача, и прописывал лекарства против всевозможных недугов. Сам он был послушным пациентом и безропотно принимал глауберову соль, мазался, когда было нужно, мазью, а теперь съедал до последней крошки эту омерзительную печенку. А потом садился в ярко освещенной кухне и ждал. Чего он ждал? И сколько еще оставалось ждать?

Как-то утром, в конце года, Мелон проснулся, но ему отчаянно не хотелось расставаться со сном. Он старался подольше пробыть в этом мягком, сладостном небытии, но ему это не удавалось. Птицы уже пронзительно пели, врываясь в мягкий, сладостный сон. В это утро Мелон проснулся усталым. Страх того, что принесет грядущий день, захлестывал его усталое тело и вялый мозг. Он заставит себя снова заснуть. Надо в уме считать овец: черных овец, белых овец, рыжих овец, все они скачут — прыг-скок — и помахивают хвостиками. Надо представить себе ничто, ах, этот мягкий, сладостный сон. Нет, он не встанет, не зажжет света, не пойдет бродить по передней и кухне, бродить, ждать и бояться. Он никогда больше не будет жарить чуть свет эту проклятую печенку, не провоняет ею весь дом. Больше никогда. Ни за что. Мелон зажег ночник и выдвинул ящик. Там лежали пилюли, которые успокаивали нервы, — он их сам себе прописал. Он знал, что их ровно сорок штук. Его дрожащие пальцы скользили по красным и зеленым пилюлькам. Ровно сорок, он это знал. Ему не придется вставать на заре и в страхе бродить по дому. Не надо будет ходить в аптеку только потому, что он всегда ходил в аптеку и зарабатывал этим на жизнь и на содержание жены и детей. И если Д. Т. Мелон и не был их единственной опорой, благодаря тем акциям «Кока-колы», которые жена купила на свои сбережения, и трем домам, полученным ею в наследство от матери, незабвенной миссис Гринлав, скончавшейся пятнадцать лет назад; если он и не был единственным добытчиком в семье, потому что и у жены были свои доходы, — все равно аптека была основой семейного благополучия и у него были хорошие заработки, что бы там ни говорили люди. Его аптека по утрам открывалась раньше всех в Милане и позже всех закрывалась. Покорно стоять и выслушивать жалобы, прописывать лекарства, подавать кока-колу и мороженое, приготовлять лекарства по рецептам… больше этого не будет, никогда! Зачем он всем этим так долго занимался? Как старый рабочий мул, который кружит и кружит, вертя колесо мельницы. А по вечерам бредет домой. И спит рядом с женой, которую давно не любит. Зачем? Потому что ему некуда было податься, кроме аптеки? Потому что ему негде было спать, кроме брачной постели? Нет, работать в аптеке и спать с женой он больше не будет! Его убогое житье-бытье тянулось перед его мысленным взором, и он пальцами перебирал яркие, как самоцветы, облатки.