Часы без стрелок - Страница 34

— Это я во всем виноват. Если бы я не побежал его догонять и на нас не навалилась бы вся эта орава… — Он обернулся к полицейскому: — А почему вы его так сильно ударили?

— Если разгоняешь толпу дубинкой, никогда не можешь рассчитать удара. Я сам терпеть не могу насилия, не меньше вашего. Может, мне даже не надо было служить в полиции.

Мелон, пока суд да дело, позвонил судье и сказал, чтобы тот заехал за внуком. Джестер плакал от пережитого потрясения.

Когда Шерман приехал за ним на машине, Джестер уже больше не старался произвести на него впечатление и покорно дал проводить себя до машины. Полицейский старался объяснить, как произошел несчастный случай. Выслушав его, Шерман заметил:

— Ну что ж, Большой Мальчик был просто полоумный; а что до меня, будь я просто полоумный, я был бы только рад, если бы меня пристукнули. Я всегда стараюсь поставить себя на чужое место.

— Заткнитесь, пожалуйста, — сказал Джестер.

В доме судьи стояли плач и стенания. Верили горевала по племяннику, судья в утешение неловко похлопывал ее по спине. Ее отправили домой, к родне, оплакивать эту безвременную кончину.

До того как это происшествие всех перебудоражило, судья приятно и плодотворно проводил свой день. Он с удовольствием поработал, в это утро ему не пришлось томиться от скуки, которую так же тяжко выносить в старости, как и в детстве. Шерман оправдывал самые радужные надежды. Он оказался сообразительным слугой, сразу разобрался в том, что такое инсулин и шприц, как только ему объяснили, взяв с него слово держать язык за зубами; у него, видно, было воображение, он понимал, что такое диета, заменители калорий и т. д. Когда судья внушал ему, что диабет болезнь не заразная, Шерман сказал:

— Я отлично знаю, что такое диабет. Мой брат им болел. Нам приходилось взвешивать его еду на малюсеньких весах с тарелочками. Каждый глоток.

Судья, вспомнив, что Шерман найденыш, на миг усомнился в его словах, но промолчал.

— Я в курсе дела и насчет калорий, сэр, потому что я гощу у Зиппо Муллинса и вижу, как его сестра соблюдает диету. Я взбивал для нее воздушное картофельное пюре со снятым молоком и готовил желе на сахарине. Да-с, сэр, я разбираюсь в любых диетах.

— Так, значит, по-твоему, из тебя выйдет хороший референт?

— Хороший — что?

— Хороший референт. Референт это что-то вроде секретаря.

— Еще бы, референт экстра супер-пупер класса, — заявил Шерман мягким, чарующим голосом. — Я буду просто счастлив быть вашим референтом.

— Хм-м, — крякнул судья, чтобы скрыть свое удовольствие. — Я веду обширную переписку, серьезную важную переписку, но пишу также и краткие письма.

— Я обожаю писать письма, и у меня прекрасный почерк.

— Почерк выражает характер. — Судья добавил: — Каллиграфия.

— Где ваши письма, сударь?

— В стальном шкафу, у меня в суде.

— Вы хотите, чтобы я их принес?

— Нет! — живо отверг его предложение судья, так как он давно ответил на все письма. По правде сказать, это было его единственным занятием, когда он по утрам сидел в суде, если не считать чтения «Миланского курьера» и «Вестника Цветущей Ветки». На прошлой неделе выдался такой день, когда он не получил ни единого письма, только рекламные проспекты туристского снаряжения, да и те явно предназначались для Джестера. Уязвленный тем, что ему нет важных писем судья ответил на рекламный проспект, задавая колкие вопросы относительно спальных мешков и сковородок. Он часто томился от старческого безделья. Но в это утро, проведенное с Шерманом, он чувствовал себя полным энергии и в голове его роились всевозможные замыслы.

— Вчера я тоже писал письмо, на него ушла вся ночь, я его кончил только к рассвету, — сообщил Шерман.

— Любовное письмо?

— Нет. — Шерман вспоминал письмо, которое он бросил в ящик по дороге к судье. Сначала он не знал, как его адресовать, но потом написал на конверте: «Мадам Мариан Андерсон. Ступени памятника Линкольну». Если ее там сейчас нет, письмо переправят. «Мама… мама, — думал он, — ты такая знаменитая, что тебя непременно найдут!»

— Моя дорогая жена всегда говорила, что я замечательно пишу любовные письма.

— Я не могу тратить время на любовные письма. То письмо, которое я писал ночью, насчет одного розыска.

— Писание писем — само по себе большое искусство.

— А какое письмо вы хотите, чтобы я для вас написал сегодня? — робко осведомился Шерман. — Надеюсь, не любовное?

— Конечно, нот, глупыш. Это письмо касательно моего внука. Точнее говоря, ходатайство.

— Ходатайство?

— Я хочу попросить моего старого друга, с которым мы вместе заседали в конгрессе, устроить мальчика в военную академию.

— Понятно.

— Но мне сначала нужно составить письмо в уме. Письма с ходатайствами — самые щекотливые. — Судья нахмурился и, прижав веки большим и указательным пальцами, глубоко задумался. В этом жесте было что-то страдальческое, но сегодня утром у судьи ничего не болело; наоборот, он был жизнерадостен, как мальчишка: после многих лет томительной скуки и безделия, он испытывал просто счастье — наконец-то он сочинял важные письма, имея под рукой настоящего референта. Он так долго сидел нахмурившись, что Шерман забеспокоился.

— Голова болит?

Судья резко выпрямился.

— Спаси бог! Я просто раздумывал, как построить письмо. Вспоминал того, кому пишу, и разные обстоятельства его прошлой и нынешней жизни. Я думаю о том человеке, кому собираюсь писать.

— А кто он?

— Сенатор Томас от Джорджии. Пиши адрес: Вашингтон, федеральный округ Колумбия.