Часы без стрелок - Страница 30

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Шикарно.

Судья не напомнил ему про ночные слезы, молчал и Джестер. Судья удержался и даже не спросил, где внук вчера пропадал так поздно. Но когда Джестеру подали завтрак, судья смалодушествовал: он взял золотисто-коричневый гренок, добавил еще масла и намазал сверху черносмородиновым джемом. Этот запретный гренок подорвал его выдержку, и он спросил:

— Где ты вчера был? — отлично понимая, что не должен этого спрашивать.

— Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но я уже взрослый! — Голос у Джестера был по-мальчишески ломкий. — А у взрослых есть так называемая половая жизнь.

Судья, который избегал таких тем, обрадовался, когда Верили налила ему чашку кофе. Он пил молча в полном смятении.

— Дед, ты читал «Отчет Кинси»?

Старый судья прочел эту книгу со сладострастием, предварительно обернув ее в суперобложку «Падения и гибели Римской империи».

— Ерундистика и пакость!

— Это же научный обзор!

— Чепуха это, а не наука. Я уж почти девяносто лет наблюдаю человеческую натуру и пороки, но никогда ничего похожего не видел.

— Может, тебе надо надеть очки.

— Как ты смеешь мне грубить, Джон Джестер Клэйн? Мне скоро девяносто лет, — повторил судья, теперь он любил пококетничать своими преклонными годами, — и я, как судья, долго наблюдал людские пороки и, как человек с природной любознательностью, человеческую натуру.

— Смелый, необычайно важный научный обзор, — заявил Джестер, цитируя рецензию на книгу.

— Порнографическая пакость!

— Научный обзор половой жизни человеческих особей мужского пола.

— Бред вонючего, старого импотента, — заявил судья, который зачитывался книгой, спрятав ее в суперобложку «Падения и гибели Римской империи». Ту книгу он никогда не читал и держал в судейской комнате только напоказ.

— Там говорится, что у мальчиков моего возраста бывают половые связи, даже у мальчиков моложе меня, а в мои годы это просто необходимо, если у тебя, конечно, страстная натура.

Джестер взял эту книгу в библиотеке и читал ее с отвращением. Он перечел «Отчет» еще раз и страшно встревожился. Он боялся, панически боялся, что он ненормальный, и страх его точил днем и ночью. Сколько бы он ни ходил вокруг дома Ребы, он ни разу не почувствовал нормального полового влечения и сердце его замирало от страха, потому что больше всего на свете ему хотелось быть таким, как все. Он читал про «блудницу с очами, как самоцветы» — это звучало красиво и щекотало его воображение, но глаза у женщины, которая в тот весенний день вышла из дома Ребы, были совсем не похожи на самоцветы, это были тусклые глаза, окруженные дряблой кожей, и, несмотря на желание испытать похоть и быть таким, как все, он видел только лоснящуюся губную помаду и бессмысленную улыбку. Да и у дамы с оранжевыми волосами, с которой он вчера спал, глаза были не похожи на самоцветы. Джестер втайне подумывал, что секс — это липа, но теперь, когда он стал мужчиной, он почувствовал себя свободным и уверенным.

— Все это прекрасно, — сказал судья, — но в дни моей молодости мы ходили в церковь и на студенческие собрания и жили очень весело. Ухаживали за девушками, танцевали. Ты не поверишь, сынок, но в те времена я был одним из лучших танцоров в Цветущей Ветке, стройный как тростинка и сама грация. Тогда в моде был вальс. Мы танцевали под «Сказки Венского леса», «Веселую вдову», «Сказки Гофмана»… — Старый тучный судья задвигал руками в такт вальса и монотонно запел, думая, что верно передает мотив: — «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!»

— Тебе недостает созерцательности, — сказал Джестер, когда дед перестал издавать каркающие звуки и махать руками.

Судья понял, что его осуждают.

— Сынок, — сказал он, — каждый имеет право петь.

Любой смертный имеет право петь: «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!» — Вот и все, что он мог припомнить. — Я танцевал как тростинка и пел как ангел.

— Очень может быть.

— Не может быть, а так и есть. В молодости я был такой же легкий и веселый, как ты и твой отец, пока не отяжелел от жира, но я пел, танцевал и умел развлекаться. Я никогда не куксился и не читал тайком грязные книжки.

— Вот это я и говорю. Ты не рожден для созерцательной жизни. И между прочим, я и не думал читать «Отчет Кинси» тайком!

— Я запретил библиотеке выдавать эту книгу.

— Почему?

— Потому, что я не только видная фигура в городе Милане, но и самое ответственное лицо в нашем городе. Я отвечаю за то, чтобы невинные глаза не были оскорблены, а безмятежные души смущены таким чтивом.

— Чем больше я тебя слушаю, тем больше мне кажется, что ты упал с Марса.

— Почему с Марса? — судья не понял, а Джестер не стал объяснять.

— Если бы ты был человеком созерцательным, тебе было бы легче меня понять.

— И далась тебе созерцательность!

Джестер, который не раз видел это слово в книжках, но никогда его не произносил, теперь жалел, что вчера не догадался им блеснуть.

— «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!»

Не будучи человеком созерцательным, дед никогда не задумывался, нормальный он или нет. В его поющей и танцующей душе не возникал вопрос: нормален он или нет.

Джестер решил: если окажется, что у него гомосексуальные склонности, как у этих типов в «Отчете Кинси», он покончит с собой. Нет, в дедушке определенно нет никакой созерцательности, и Джестер очень жалел, что не употребил этого слова вчера вечером. А обратное понятие — поверхностный?.. Он-то, конечно, человек созерцательный. А Шерман? Во всяком случае, оба эти слова надо запомнить на будущее.